это было создано только для того чтобы прекращаться
так после всякого важного события выходишь на улицу, провожая пустым взглядом прохожих, и понимаешь, что в тебе что-то надломилось, а мир всё так же идёт дальше — легко, свободно, непринуждённо; мир шагает и впереди, и позади тебя, мир материализует руку, которой притрагивается к твоему плечу, мир возводит себе громкость и источник шума, которым толкается в твои уши, мир сочиняет себе цвета, которым лижет тебе глаза — каждая смерть маленькая, и хепзиба не исключение.

о том, что за пределами квартиры на втором этаже есть жизнь, она вспоминает, когда по толстому слою пыли на подоконниках прокрадывается шум; сначала неразборчивыми голосами и трелями автомобилей, потом пением птиц и отдельными словами. живой мир подбирается к её кровати, и его решительность безумно раздражает; кажется, чары, подавляющие внешний шум, наконец-то рассеялись. посторонние звуки хепзиба не любит и всегда заговаривает окна, оставляя звучной только дверь; теперь даже такие простые вещи как шум знают, что хепзиба перед ними безоружна, и осознание того, что что-то осмелилось существовать вопреки её нежеланию, проталкивает тошноту ещё выше по горлу. эту наглость, как и все прочие, придётся просто проглотить.
а раньше ведь было что ответить.

возвращаясь ты чувствуешь что линия порвана
в министерстве сначала руками распоряжались так неряшливо, будто мух отгоняли: невелика беда, а вот количество происшествий в нашем отделе велико, придумаем с тобой что-нибудь, не беспокойся. хепзибе поначалу было весело — всё ведь в новинку, готовь себе сама, прикасайся пальцами к пыли на кухне, ходи прямо-таки ногами, и так каждый день; всё несложно, даже интересно, на улицах замечаешь больше лиц, даже не так: многое замечаешь (раньше нет). разбила чашку — купила новую, назначила её любимой, трясёшься за неё, как раньше даже за себя не тряслась. хепзибе почти что нравится эта трепетность, которую приобрели все окружающие предметы, хотя заботиться о чём-то так и не понравилось — куда приятнее знать, что любое событие можешь обратить, и именно эта мысль её остаточно греет. магия вернётся, обязательно.

коллега говорит: хорошо бы тебе отдохнуть, и рассказывает про свой дом в бате (лучшее место в сомерсете, конечно). типичный британский рим, термы под боком, пожелтевшие колонны, воды изумительно бирюзовые, туристов сейчас не так много — только самые отчаянные любители, соглашайся. хепзиба не очень долго думает, хотя совсем отчаянных людей видеть никогда не хочется, и готова швырять себе под ноги летучий порох (проверено эмпирически: в её руках тоже работает). жар во время перемещения как будто сильнее, чем обычно, и хепзиба уже в бате сидит у камина, засмотревшись на огонь и привыкая к прохладе добрых полчаса — ещё немного, и родилась бы огневица, а пожары пока в планы не входят. всегда в этом, впрочем, было что-то завораживающее: эта тонкая змейка, рождающаяся буквально из воздуха и пламени, любезно исторгнутая золой, боязливая, обращающая своих детей назад к огню.

хепзиба когда-то шутила, что завершит карьеру в министерстве за шесть лет — именно столько ведь по фламелю занимает изготовление философского камня — а потом придумает какую-нибудь новую задачку, подозрительно похожую на старую, потому что больше всего в мире хепзибе нравилась её работа. и то, что оттуда можно было выносить. осознание того, что магия как-то не торопится возвращаться, а эксперименты с артефактом не приносят никаких результатов, пришло спустя полгода, и на седьмом месяце стало сложно отвлекаться на весь увлекательный новый опыт. посмеялись и хватит, думает хепзиба, после очередного визита в министерство вечером намазывая на хлеб гусиный паштет. не так давно она смеху ради принесла луке несколько волшебных палочек — как и всегда, неважно, откуда они вообще появились в её квартире — и это был, кажется, первый раз, когда лука практически ничего не сказал, и хепзиба даже задумалась, дошли ли до него какие-нибудь слухи, не злостное ли это совпадение, не попытка ли лишний раз насмехнуться. паштет был ужасный, и все эти размышления её ещё больше огорчили.

переезжай ее смело куда-нибудь скорее сомкни
обозлилась за это время хепзиба троекратно — а злая была и без этого; флёр новизны так вообще исчез за считанные секунды, когда в отделе тайн сказали, что её перевели на должность секретаря, и хепзиба мгновенно вспомнила про дом в бате и свою необыкновенную любезность (дом не сгорел, любезно ведь?). она где-то слышала, что после охоты летучие мыши сплёвывают кровь своим менее удачливым сородичам, так что коллеги, кажется, хуже летучих мышей. а это очень сложно, если задуматься, потому что вампировые и без того крохотные, молниеносные и по ночам совершенно омерзительные, одни морды забавные, а так, конечно, жутковато. может, коллеги и не пытались вообще разобраться с артефактом, в конце-концов, в отделе тайн всегда очень много происшествий, и следующую ночь хепзиба провела в размышлениях о том, что при следующей встрече сказать новоприобретённым врагам.

от новой зубной пасты во рту образуются какие-то белёсые плёночки — опять-таки, раньше такого не было и откуда это дерьмо вообще берётся, тяжело магглам жить, когда в организме вечно что-то само по себе образуется — утром хепзиба сплёвывает их в любимую кофейную чашку и морщится (хорошо бы чашку расколотить, как приятно всё любимое ненадолго отвергнуть, но без магии не вернуть ведь). в министерстве её, кажется, перестали принимать за живого человека, хепзибу роул, да чего уж — даже за секретаря, и стащить ебучую книгу труда не составило — все и без того боятся к ней приближаться. проклятья, как известно, заразны, и лишиться магии почему-то никто не хочет; книга лежит теперь у хепзибы на каминной полке обыкновенно и просто, будто и не артефакт вовсе. ни запаха, ни угрозы, ни подозрительного вида — скучный труд по истории магии, даже том подписан (первый), и сам номер теперь представляется зловещим (кто знает, на что способна следующая книга). это всё, конечно, на руку.

хепзиба уже перепробовала вообще всё: и новые артефакты, и старые связи, разве что уничтожить книгу не пыталась, духу-то не хватило — вдруг это последняя её ниточка к прежней жизни, а книга магию всего лишь проглотила. как её заставить магию вернуть, ни в отделе тайн, ни где-либо ещё не выяснили, даже предыдущие инциденты отследить не удалось, и тут хепзиба обозлилась уже в четвёртый раз, а когда поняла, что к луке всё-таки придётся зайти — в пятый. о бессилии и ярости уже составлен целый многотомник, каждая глава начинается с того, что хепзибе вновь кажется, что кто-то на неё криво смотрит или говорит что-нибудь с известным подтекстом — известным в смысле издевательства; у луки во время прошлой встречи вид тоже был какой-то непонятный, как и всегда, и раньше роул никак не пыталась это анализировать, потому что совершенно не было к тому интереса, а теперь в каждой паузе готова вычленить целое облако смысловой пыли.

из зеркала, как и весь последний год, смотрит что-то обглоданное и чужое, с трудом узнаваемое, и хепзиба думает о том, что было бы неплохо расчесать волосы и не заглядывать в отражения ещё неделю. ещё, наверное, постричься. под кепкой, может, и не будет заметно, как глубоко впали глаза или на что похоже гнездо на голове, хотя надевает её хепзиба не для этого, а смеху ради, и книгу-артефакт кладёт в холщовую сумку, по виду которой можно разве что сделать вывод о том, что у обладательницы ни вкуса, ни времени на него. отлично. от безвкусных вещей вообще не ожидаешь подвоха — они самые нелепые и безопасные.
в лавке олливандера всё так же, как и всегда — это хепзибу тоже раздражает.
— по шкале от «мы охуеть какие друзья, конечно, дорогуша» до «я согласен, только убери нож» насколько ты готов впрячься в дело крайне увлекательное и совершенно неприбыльное? в честь былой славы, так сказать. — хепзиба улыбается очень довольно, потому что приветствие сочинила ещё утром.
кепка сползает вниз, волосы щекочут лицо; сумка свисает с плеча безжизненной плетью, и от этого сравнения хепзибе очень приятно. остро, уместно, хорошо.
— дошли уже слухи, что я не могу колдовать?
мы не приходим просить, как когда-то говорила мать. мы требуем.

[indent] with a flick of the wrist I fashioned an invisible rope,
[indent] and climbed it and it held me.

снится хепзибе остров, жители которого обратились в камень: как давно — не понять, хотя кажется, будто секунду назад; звуки замерли, солнце наспех приколочено к зениту, духота томится каплей пота у виска. хепзиба бродит по бесполезным улицам, заглядывает в окна, кладёт бессмысленные вещи в бездонный карман, когда выворачивает — обнаруживает мусор удивительной ценности: смятые записки, плесневелые монеты, рассыпающуюся в руках листву, огрызок мыла, красную шерстяную нитку. с каждой минутой идти всё тяжелее, ноги начинают мёрзнуть, сердце — твердеть, и хепзиба просыпается, прислушиваясь к сквозняку, прокравшемуся через сползшее одеяло. не квартира, а магический склеп; с улицы не доносится ничего, кроме привычного ночного свиста, и хепзибе кажется, будто всё ненадолго умерло и давит на неё своим совокупным телом: безделушки, дребедень в коробках, ни разу не открытые книги, зачарованный сервиз, колдография времён министерского корпоратива — хочется подчиниться порыву и выбросить всё или хотя бы одну комнату освободить, но собственный вес ещё тяжелее, и следующий час она просто лежит, смаргивая полудрёму и воображая себя бабочкой, пришпиленной к кровати. встанешь — случится что-то плохое. нож, в конце концов, из ноги резко не выдирают — кровь дороже.

пока силы были, хепзиба отчаянно окружала себя привычными элементами здоровой такой, полнокровной магической жизни: визиты в министерство, редкие сделки, огневиски и чья-то компания по четвергам; чем больше вокруг прежних атрибутов, тем проще представить, будто ничего не изменилось. хепзиба смеялась, где нужно, болтала, когда не стоит, платила за чужую выпивку, когда хватит, и опротивело всё как-то разом, в одно мгновение, упущенное по невнимательности, на очередной встрече. чужие глаза смотрели будто бы с жалостью, разговоры застряли в ностальгических циклах, и она думала: ну кого я обманываю. ей даже представилось что-то вроде очерёдности, тщательно разработанной приятелями и знакомыми — в этот четверг с ней возятся одни, в следующий другие, в третий они встречаются все вместе, вздыхают, обмениваются впечатлениями и спрашивают: ну кого она обманывает? тоска просачивалась в голову незаметно, и в одно утро хепзиба просто не встала с кровати и никуда не пошла, но лучше от этого тоже не стало. страшнее всего было представить, что всё это попахивает жалостью к себе, а хепзиба себя не жалеет, так, лишь чуточку ненавидит — в нормальной, здоровой степени, помогающей двигаться куда-то вперёд. может, если накопить достаточно ненависти, через пару недель тело, не на шутку заведённое злостью, встанет и пойдёт само, или магия вдруг поймёт, что с хепзибой шутки плохи, испугается и вернётся. этого, конечно, не случилось.

хепзиба чувствует себя человеком, у которого появилось неприлично много свободного времени, а ума не прибавилось, потому заполнять освобождённое от дел мыслительное пространство приходится откровенной хуйнёй: тревогой, сомнениями, беспокойством, мнительностью, раздражением. они даже приходят не по очереди, а все вместе, и первое время хепзибе кажется, будто её тело занял какой-то другой человек, определённо жалкий и незнакомый, предельно отличный от всего, чем хепзиба себя представляла. новый человек требует необычайно много места, и так из памяти выветрились задуманные дела, нерешённые сделки, необходимость чистить зубы, проверять почту, пополнять запасы еды. новый человек требует замереть и присмотреться сразу ко всему: прошлому, настоящему, будущему; надтреснутым голосом надиктовывает списки неудач — так хепзиба вспомнит, что на третьем курсе она подскользнулась на ровном месте и упала, не успев выставить руки, и новый человек говорит: всё было понятно уже тогда, ну, видишь?

этому отчаянию хепзиба со всей возможной озлобленностью не доверяет, и первым делом продумывает способы умереть так, чтобы никто не заподозрил самоубийство; это, конечно, жест необычайной силы воли, свидетельствующей о полном контроле над своей судьбой. подвоха в этой логике хепзиба не видит: захотела — умерла, самостоятельно определив время и место. иногда ей кажется, что смерть принесёт облегчение, но в остальное время на дне всё-таки хочется ещё побарахтаться, и оставшиеся силы она тратит на самоиронию и редкие прогулки до магазина, потому что сложно быть ироничной на трезвую голову, да и сон приходит лишь на третьей бутылке хоть чего-нибудь. всё нормально. может быть, она давно умерла, и просто по инерции дёргается, пока тело холодеет и сердце обращается не в камень, но в бессмысленный шмоток клеток, не гоняющий кровь. лука стоит напротив, впрочем, вполне живой и какой-то привычно нелепый; от запирающего заклинания хепзибе становится тревожно — они с лукой всё-таки не знакомы, и все категории, которыми она его мыслит, выдуманы так же искусно, как заготовленная с утра речь — без какой-либо оглядки на объективную реальность.

— лучше бы огневиски, конечно.
книга лежит в сумке — зверь, вероятно, голодный, но к хепзибе интереса не питающий, и от этого осознания ей становится спокойнее: её трагедия уже произошла, а с лукой (в случае чего) ещё только случится; всё то время, что артефакт хранился в её квартире, хепзиба думала о том, чтобы подкинуть книгу кому-нибудь другому — живому, дышащему человеку, которому есть, что терять, и есть, чем с потерей бороться, тем самым удвоив шансы на общий успех. хепзиба препарирует интонации луки, чтобы определить степень обоснованности тревоги, и вроде бы ничего не находит, но из внутренней пустоты усмехается что-то уставшее и напуганное даже не опасностью, а необходимостью очередного события и следующего дня. гарант возможного будущего находится в сумке, и хепзиба прижимает её согнутой в локте рукой напоследок — жест почти что нежный, таким разыгрывают сцены прощания с дорогими и близкими.

— мне в министерстве попался один артефакт, не исследованный, как мы поняли потом, вообще никем. и магия просто исчезла, — хепзиба снимает сумку с плеча и достаёт книгу, — скажу честно, я уже больше склоняюсь к тому, чтобы подкинуть это дерьмо кому-нибудь и не разбираться одной. жить без заклинаний — очень увлекательно. но ты пока не открывай. в честь былой славы.

брезгливо, одним пальцем — будто что-то не то мерзкое, не то незначительное — она пододвигает книгу к луке. просыпается тоска по временам, когда хепзибе было, чем бравировать и угрожать; сейчас она чувствует себя, как уверенный в своей смерти прокажённый, который обманулся близостью конца и теперь уверен, что вместе с ним на краю барахтаются вообще все, и именно ему дали шанс на то, чтобы их подтолкнуть и прыгнуть за ними.

— скажем так, я больное изголодавшееся животное, одно лишнее движение — испугаюсь и сделаю что-нибудь с книгой. — хепзиба беззлобно посмеивается, накрывая её ладонью, комические угрозы — понятная вынужденность (луке-то наверняка понятная), — слышала, что ты завязал с этим, но я помню, что попадался раньше один артефакт как раз на такие случаи. проблема в том, что выходов на него у меня нет. на этой фразе вступаешь ты и говоришь, что больше жизни хотел бы ещё раз со мной поработать. — ей хочется подмигнуть, но это, наверное, перебор.

renouncing, I would choose the fate of obedience.
I would suppress my wolf's eye and greedy throat.

смотреть на солнце, не морщась, не поддаваясь ему, не позволяя ни единому лучу пройти мимо глаза, пока сам шар не начнёт пульсировать, вращаться, синеть и всячески подмигивать и подпрыгивать, не в силах оторваться от небосвода; хепзиба не отводит взгляд, мысленно стряхивает остатки полудрёмы, добрую минуту выжидает перед тем, как оглянуться на гилбарда, беспощадно терзающего ножом яблоко — по вельвету его брюк скачут бусинки кислого сока, с ножа ныряют поглубже в траву, и он увлечён настолько, будто в мире нет больше никаких дел. хепзиба наблюдает, впитывает, учится — так прикипают взглядом к прокажённому, чтобы выведать секрет его спокойствия и смирения; всякая трагедия рано или поздно превращается в обстоятельство, и тогда, наверное, её можно пережить (пожалуйста, пусть так и будет). искать своё отражение можно бесконечно, думает она; гилбард в детстве, должно быть, так же усердно орудовал ножом, вилкой, ножницами, свободным — не занятым совершенно ничем — временем, и когда он перестал сторожить порог своей комнаты, когда перестал оборачиваться на каждый скрип половицы — магия и пришла. его лицо насмешливо и безмятежно, а в следующую секунду непроницаемо, будто он хотел выпустить какую-то остроту, но передумал, сочтя недостойной. хепзиба сглатывает, для чего приходится вообразить, будто в горле не пересохло, и достаёт из зачарованной гилбардом сумки артефакт. к врагу, уже тебя истерзавшему, страха не питаешь (однажды она задремала, и страницы книги отпечатались на её лице — и смелость, и глупость).

гилбард пытается сдержать рвотный позыв.

I would give myself to one task only.
which then, however, could not be accomplished.

хепзиба хорошо помнит, что она ощутила, когда впервые увидела книгу, и как многолетняя привычка плевать на собственный страх — буквально плевать и тушить его, как сигарету о мусорный бак — оказалась действием, доведённым до автоматизма; глупостью, обратившейся в правило. так мёртвое тело с первого прикосновения ощущается как мёртвое, подумала она сжимая руки, переступая через отвращение, заранее довольная собой, потому что не каждый день пересилишь себя перед такой мерзостью, и именно победой над мерзостью хепзиба всегда гордилась. отсутствие брезгливости в том, что может тебя запачкать, делает хепзибу исключительной. смелой, выносливой, необыкновенной. всё это она выцеживает из собственной головы, когда магия перестаёт отзываться, на третью или четвёртую луну, невыносимую, как и всё живущее по не зависящим от хепзибы законам. молочный серп остаётся размытым остаточным образом на глазах, которые нет сил ни раскрыть, ни закрыть, и к середине второй бутылки огневиски она понимает, что всю жизнь заходила в горящие дома просто так, не понимая, зачем — потому что могла, потому что (ну конечно) не каждый может зайти, а она может, и не боится ни испачкаться, ни потеряться, ни заблудиться, ни сдохнуть где-нибудь под обвалившейся балкой, и вся жизнь превратилась в зачарованность продавливанием самой себя. заглушить инстинкты, победить боль, высмеять страх, оставить тревогу — постоянную, фоновую, дребезжащую — без внимания, словно если от неё отвернуться, потом можно будет сказать, будто тебе и не было страшно.

лицо гилбарда в момент первой встречи с артефактом обратилось в фарфор, в безжизненную иссушенную маску, и хепзиба сравнивает это воспоминание, вгрызаясь взглядом в лицо луки — с гилбардом у них ничего общего и родного, кроме страха, заложенного в самом магическом фундаменте. хепзиба лопает языком подкативший ком тошноты, проглатывает восторг, опускающийся обратно по пищеводу; пальцы цепляются за стакан, другой рукой она тянется к книге, покровительственно накрывая её ладонью, бережно и нежно, с тем же насмешливым 'да она не кусается', что бросают прохожим, выгуливая невоспитанного пса. хепзиба улыбается, на этот раз — серьёзно и спокойно (такие улыбки не прикасаются к глазам, иногда безразличным, иногда омертвевшим), и гадает, о чём думает лука,
вычисляет созданное преимущество,
шумно вдыхает, чувствует, как учащается пульс; по этому ощущению она так сильно скучала, что замедлила бы всю эту сцену раз в десять, чтобы распробовать все эмоции, луку наделить выдуманными — своими — начинить его и страхом, и отчаянием, и тоской, а себя — властью, держать её в своей руке, словно поводок. так заходят в спящие дома грабители, выучившие распорядок дня жителей, заходят полноправно и вооружившись ножом и ночью, оберегаемые коварством и малодушием. вырученное преимущество — трусливое, мелкое, искрошенное. хепзиба побирается всем, что можно взять.

лука ей нравится — и тем больше ей интересно, чем всё обернётся и выйдет ли снова втоптать что-то в грязь (переступить через приязнь — всё равно что проглотить страх; если хепзиба поддастся этому, придётся признать себя малодушной). она даже хочет сказать ничего личного, и это, конечно, ложь, потому что пришла она именно к нему.

хепзиба перебирает воспоминания одно за другим, будто не занималась этим всю последнюю неделю, нащупывает, кажется, чужую мягкость, будто и луку сейчас продавит, пока он — серьёзно или же нет? — рассказывает про донора; внутри что-то затравленно смеётся, и она думает о том, сколько действительной власти даёт возможность что-то отнять, не присвоив себе. мысль не отрезвляет. не сейчас.

— не беспокойся за донора, — обещать больше, чем можешь дать — привычка из прежних времён, — это не твоя забота. я спросила насчёт артефакта. что ты хочешь за то, чтобы его изготовить?

в кармане свистит лихое нихуя: хепзиба может достать деньги, выторговать другие артефакты, озадачить гилбарда поставкой килограмма кокаина, но всё это меркнет по сравнению с тем, что она действительно может дать. не отнять.

— думаю, возможность не лишиться магии дорогого стоит?
лука ей нравится — потому приязнью стоит пренебречь.