Виктуар в моей голове говорит со мной исключительно на французском, холодном и металлическом, как голосовой интерфейс, и повторяет только одну фразу: l’enfer c’est toi-même. Я отмахиваюсь от нее один раз и второй, пытаюсь сморгнуть ее, как пелену между веком и глазным яблоком, но спорить не пытаюсь. Иногда мне приходит в голову мысль о том, что я слишком мало о ней помню, что нечестно с моей стороны использовать ее лицо только для того, чтобы мне было с кем говорить в своей голове. Это уходит в список вещей, за которые мне стыдно, ее реплика звенит в моих ушах на повторе, я умываюсь и рассматриваю себя в зеркало. Иногда система дает сбой — например, сегодня.

Или вчера, черт его знает. Один из тех дней, когда крошится и идет прахом что-то внутри, один из столпов мироздания, нерушимых идей, в которые ты свято верил — незаметно, от случайно брошенной фразы или краем глаза замеченного факта. Или тот небольшой островок хорошего и чистого, который в тебе еще оставался, очередной рудимент, которому не место в реальной жизни. В такие моменты почти не испытываешь боли — но она всегда приходит потом. Настигает тебя в самый неожиданный момент, цепкие лапы ползут по груди, язык жарко лезет в ухо, и тебя скручивает и перегибает пополам, тебе настолько погано, что, кажется, сдохнешь прямо сейчас, только от этого ощущения, а она продолжает шарить по тебе черными ладонями, расстегивает рубашку и прижимается грудью к спине. Ты пытаешься вдохнуть, но легкие повреждены, ты пытаешься выправить себя как-то, встроить в ровное и общепринятое мироощущение.
Ты подыхаешь прямо на месте.
Ты говоришь: извините.
Ты говоришь: я отлучусь ненадолго.

Аддерол эту боль не облегчает, если что, он ее делает только заметнее. Ощутимее. Ее лучше слышно — то, что я пытаюсь сказать, но дорогу я делаю все равно, сила привычки, один из моих очаровательных нервных тиков. Мерзкой, острой горечью въебывает по середине мозга, разрезает и плавит нежные ткани носоглотки. Я смотрю на себя в зеркало пару секунд: поправляю волосы, вытираю слезы. Наблюдаю за тем, как краснеет кожа вокруг носа, как раздувается зрачок. Внимательно проверяю, не стоит ли поправить кожу лица.

Гной выходит вперемешку с сукровицей, стылыми желтыми комками, и голова кружится от интоксикации. Я звоню Энид, и она посылает меня нахуй на идеальном английском, потому что моя откровенность не входила в условия контракта. Мои маленькие грязные тайны, которые я храню в маленькой золотой шкатулке, как ценные сокровища, а потом вываливаю на первого встречного, стоит только хватануть лишнего. Я выхожу на улицу и я захожу в бар, я остаюсь один, они окружают меня гулким, ничего не соображающим роем. Или это я ничего не соображаю? От собственной потерянности тошно, и я выхожу на свежий воздух, я почти швыряю телефон в обоссаную стену, но останавливаюсь. Я здесь один. Кажется. Не уверен. Когда закончились эти часов кристальной ясности, что я делал потом? Обнаруживаю себя здесь, хватаюсь за обоссаную стену, мне надо вернуться домой. Куда надо вернуться? Я пишу это для себя в заметках или оставляю записку в кармане, название и адрес отеля, комната, телефонный номер, чтобы было что судорожно искать в кармане, кажется, пора добавлять к информации свое имя. Заталкиваю себя в такси, медленное и неподатливое тело, инертный материал. Вытягиваю ноги, сохраняю языковой барьер и дистанцию. Звезды в этом городе полностью перекрыты смогом, но я никогда не бываю в других. Если закрыть глаза, можно представить себя Дороти, которая возвращается в свой сраный Канзас.

кричи, не кричи — какая, на хуй, разница. он повторяет в голове фразу «не знаю», повторяет фразу «не имеет значения», крутит и крутит на повторе, пока не превратит в бесформенное фонетическое месиво. он никогда не знает, и — какая неожиданность — никогда не имеет значения. они все здесь, чтобы объяснить ему, что он чувствует, их пустые глазницы, голоса сливаются в атональный хор, серые пластины ногтей, пустые глазницы. живые или покойники, или те, которые уже наполовину мертвы. он один из них, но не уверен, к какой категории относится. это выскальзывает из его памяти, как выскальзывает все остальное, он когда-то это знал, что-то очень важное, но забыл, это что-то очень важное, он это забыл, это что-то —
он затыкает их плавным нажатием на поршень шприца, ослабляет жгут, он вообще-то этого не делает, может быть, раз в полгода, он никогда не позволит себе подсесть.

С телефона все еще играет Dog Man Star, зацикленный в бесконечном повторе — насколько хватит батареи. — Лучшая музыка, чтобы вмазываться, — не вслушиваясь, различаю в фоновом треке We are the pigs. Не поворачиваюсь на звук, не двигаюсь, не существую.
— Здесь повсюду битое стекло, — говорю я, — не наступи на осколки.

А ведь и правда — ничего своего нет. Жизнь и та кому-то другому принадлежит, украдена, занимается не по праву. Все пустое, ненастоящее, как будто с чужого плеча снято. Размороженные, поверхностные эмоции — и злость на то, к чему не имеет никакого отношения, и радость, которой как будто не заслужил. Тянет и тянет лапки за чем-то, что его заполнит, чем-то выше, сильнее, красивее. Настоящим. Вот только в руках оно не держится: крошится и гниет.

и Другой где-то здесь, прямо на ладони, маленькое трепыхающееся сердечко в клетке из развороченных ребер. влюбленными словами трогает осторожно, пальцами не смеет прикоснуться. глаза огромные, стеклятся то ли наркотой, то ли телячьей любовью.
это противно.
но ты не делаешь с этим ничего, ты никогда не сделаешь. ты был и всегда останешься хорошим мальчиком, которого не хватит на то, чтобы перешагнуть эту черту. превратить любовь в отвращение. отпустить с короткого поводка — тебе страшно. и ты слаб.

Несколько издроченных клише, которые он изо всей силы пытается прожить. Можно принять за правду, при желании, принять за его мягенькое и гнилое нутрецо. Только правды здесь нет — его уродство тонко и изменчиво, оно не в улыбке и выглаженном костюме, нет его и в игольных следах или запахе перегаров. Оно где-то дальше, прячется в этой пустоте между пиздежом и пиздежом, и он бы уже вскрыл пальцами свою грудную клетку, пытаясь его достать, он бы ходил развороченным мясом наружу, пропитывая сырой кровью белую рубашку, но даже тогда в нем все останется лживым насквозь.
Лживым насквозь.

и ты воешь, ты катаешься по полу, ты всаживаешь в вену шприц или осколок стекла.
тебя никто за этим не видит.
хорошо.

хорошо.

В истории про Нарцисса, ну, того мудака из мифологии, был еще один персонаж. Нимфа, пугливая и маленькая. Она увидела его на берегу той речки и по какой-то причине влюбилась в него без памяти. Но она была немой, и даже не могла окликнуть этого несчастного долбоеба, который продолжал пялиться в собственное отражение. В отчаянии она упала на колени и, заламывая руки, обратила к богам мысленную мольбу: подарите мне голос. И боги, в своей блядской манере, lfkb ей возможность говорить, но только повторяя за другими последнее сказанное ими слово.
Нимфу звали Эхо, а Нарцисс ее так и не заметил.
Я, честно говоря, понятия не имею, чью именно роль я в этой истории занимаю. Возможно, обе. Это очень в духе греков: они были крайне умные и предусмотрительные мудаки.
Но я пытался сказать не об этом.

в каждый из этих разов я пытаюсь умереть, но каждый раз дело не доходит до своего логического завершения.
(я пиздец как сильно боюсь смерти)
(отчасти, возможно, потому, что в детстве мне часто обещали воссоединение с родителями на небесах)
и это чувство, что ты никому не нужен, твоя просранная юность, бессонные ночи за учебниками, скрежет порошка по девственной носоглотке, стеклянная стена, за которой находится мир. это кажется невыносимым, это заставляет рыдать до сорванного голоса, уничтожать себя всеми доступными способами, морально, физически, предательством или голодовкой, — это настоящий ад, но это хуйня. такая хуйня по сравнению с ощущением, что ты не нужен им.
людям, которые произвели тебя на свет хер пойми зачем, а потом сдохли. может быть, они хотели доказать себе собственное бессмертие. или сделать эдакий похабный жест в сторону войны. спасти болтающиеся на соплях отношения.
какая, в принципе, разница? все равно даже с этой целью ты не пригодился.

Лука для этого подходит, потому что он — потрясающе незнакомый мне человек. Только незнакомые люди могут быть потрясающими, и я совсем не спешу сокращать дистанцию или проламывать стены. Я знаю, чем это закончится: в лучшем случае мы так и останемся бесконечно далекими. Он продолжает быть изумительно честным, даже пытаясь наебать всех вокруг, я же до костей пропитан враньем и театральщиной, особенно когда стараюсь говорить ничего, кроме правды. Мы здорово дополняем друг друга — а впрочем, это еще одна обманка для больного ума.
Все критяне — лжецы.

Между нами, по-хорошему, всего пару точек соприкосновения: вещества и ненависть к себе. Иногда мне кажется, что он видит меня насквозь, иногда — что невозможно находиться дальше от правды. Я поворачиваю к нему голову, как пластиковый Кен, полое гуттаперчевое тельце проседает на матрас. Тянусь рукой к телефону, чтобы выключить музыку.

— Давай мы не будем говорить обо мне, — прошу я очень устало. Как будто последние капли крови покидают измученную тушу. — Давай о чем угодно еще. Как ты находишь город? Местные бары? А в театре был? Уже успел кого-нибудь здесь опрокинуть? — тру переносицу, мне действительно интересно. Невнимательно провожу рукой по волосам и поднимаю взгляд в потолок, возвращаюсь в безусловную реальность по шаткому мостику его голоса. Говори со мной, дай мне что-то тебе ответить, — помоги вытащить меня из меня.
Или выжечь каленым железом.

Петля реальности со щелчком заканчивает перемотку: начинается заново, стоит всего лишь немного рассосаться в крови последней дозе. Представляет (и еще будет некоторое время) из себя нечто уставшее и беззащитное, не имеющее больше сил на обращенную внутрь ненависть. Приходящее в себя комками нечитаемых эмоций. В целом — вполне безвредное.

Олливандер — острые края скул и зрачки, похожие на черные дыры. Все, что он делает, оставляет отпечатки, влажные от концентрированной боли — Тедди интересно, знает ли он об этом, интересно, замечают ли другие что-то настолько же очевидное. В этих кругах дурным тоном считается лезть в чужие проблемы, но не это причина, по которой Люпин не задает вопросов. Ему кажется, что он знает Луку тысячи лет, что он встречал его в каждой из своих не особо праведных жизней. В этом было бы что-то почти романтичное — по крайней мере, если бы его воспаленный мозг не воспринимал каждый новый отель как этап реинкарнации. В любом случае, ему даже не приходит в голову помешать — впрочем, он не смог бы и если захотел.

Чужой улыбкой прорезает мягкую опиоидную дымку, в которую затянуло комнату. Лука всегда это делает — свои выводы. Что в нем осталось от гриффиндорского старосты, более того, что в нем вообще когда-то было от гриффиндорского старосты, Люпин не знает. Гниль, ему кажется, была заметна всегда — трещины в образе, микроскопические несоответствия. Он хуевый актер: наебывать всех настолько долго у него получалось разве что потому, что никто особо не присматривался. Олливандер, в любом случае, сейчас беззлобно, даже почти нежно. Он в хорошем настроении сегодня — одна из тех вещей, которые, незаметно для себя, Люпин приучился считывать безошибочно.

Он не задумывается об одиночестве, или, по крайней мере, делает это редко. Одиночество было константой, было здесь, сколько Тедди себя помнит. Невидимая стена, отделявшая его от окружающих, молчаливое осознание собственного уродства. Навык считывать чужие ожидания: ему всегда говорили, что он был способным, внимательным мальчиком. И тревога — конечно же, тревога. Ко всему этому привыкаешь со временем, приучаешься жить, как с не слишком чистоплотным соседом по комнате. Наркотики тоже помогают, конечно.

Не помогают обрабатывать ситуацию вовремя — Лука происходит, словно в замедленной перемотке, ощущается на локте цепким и горячим хватом. Люпин не придумывает ответа — попросту не успевает, уплывая в очередной раз по цепочке перегретых мыслей: мягкое, податливое, беззащитное. Тедди, запертый в собственной голове. Тедди, плывущий по тонкой грани сознательного. Тедди смотрит вперед себя, и ему хочется протянуть руку, стереть эту струйку крови, которая тянется вниз по подбородку Луки, —
он моргает и встряхивает головой. Смеется.

Летняя, до сих пор отдающая сырым теплом ночь. Полузнакомый город и еще менее знакомый человек. Даже ему здесь было несложно понять — Олливандер не пускает его дальше фасада. Тедди готов поклясться, что никого: иначе Луку давно бы уже спугнуло зрелище его собственного одиночества. Чужеродные, неправильной формы элементы в любой системе склонны собираться вместе — как правило, это происходит ближе ко дну.

— Охуенно здесь, — подтягивает ноги под себя и тянется в нагрудный карман за сигаретой. Искоса посматривает на Луку, конечно: его ехидная реакция в такие моменты плохо скрывает почти детское удивление. Он, в самом деле, будто до сих пор не может поверить. Будто не придерживал столько раз Тедди галстук, пока его выворачивало в канал и не пытался приставить на место поползшую в сторону крышу. Щелчок дешевой пластиковой зажигалки, кажется, подобранной на ресепшне: табачный дым мешается с мерзким привкусом во рту, Люпин запрокидывает голову.

— Это всегда худшая часть, тебе не кажется? Когда вспоминаешь, кем именно просыпаешься. Когда это начинает опять иметь значение.

А кровь, кажется, ему все-таки привиделась.